А был ли мальчик?

Знаменитая оперная дива и мальчик — ее двадцатилетний сын — приезжают в городок Юрьевск, чтобы в последний раз перед эмиграцией подышать морозным воздухом своей малой родины. Вскоре сын певицы пропадает.

До самой последней минуты «Юрьева дня» меня не покидала глупая надежда.
Все рациональное во мне говорило: «Так не может быть, потому что так не бывает». До сих пор хочется верить, что Серебренников с Арабовым нарочно все поставили с ног на голову, чтобы решить какие-то свои художественные задачи: обнажить, всколыхнуть, посеять или что там должно делать искусство. Все выдумали, преувеличили, насочиняли, потому что понять то, что творится на экране, нельзя. Хотя именно невозможность понять, если верить классику, свидетельство того, что перед нами Россия как она есть, со всей своей особенной статью: в телогрейке, кальсонах и резиновых сапогах, с синяком под глазом и крашенными хной желтыми волосами, с перегаром, пьяными соплями и хлеба горбушкой, которую пополам.

Абсурд происходящего такого накала, что вскоре начинаешь всерьез задаваться вопросом, которым уже интересовался один классик соцреализма: а был ли мальчик? Мальчики со времен Максима Горького сильно подросли и, даже разменяв третий десяток, все еще продолжают без стыда называться мальчиками, но все так же иногда бесследно пропадают, пусть не в стылой воде, так в морозном воздухе Родины.

Живем мы ху…, но весело. Этот тезис как будто подразумевает альтернативу: жить хорошо, но печально. Герои «Юрьева дня» судорожно переползают от второго к первому, торопливо елозя беспомощными ногами по мерзлой заснеженной земле. Эти символичные судороги камера отчетливо и крупно фиксирует несколько раз. Вроде бы ерунда – поскользнулся и упал спешащий человек, а кажется, что это бесы из тела рвутся. По Серебренникову получается избавление от одержимости. Перешли бесы в овец, овцы прыгнули с обрыва и утонули. Одну овцу – с татуировкой «валек» — даже выловили и даже пояснили: не человек.

Растворение в снежном тумане Юрьевска, переход от сытой печали к голодной радости в декорациях российской глубинки дико весел. С лечебными каплями в трехлитровом графине – стоит за «Серым волком» (репродукция Васнецова, налепленная на ободранный шкаф, за который даже на помойке было бы стыдно) и помогает от всех болезней. С оперными ариями под самогон, бодяженный димедролом. С темпераментными речами, в которых человеческими и ясно различимыми остались только слова «Е. твою мать».

Единение с Россией, начавшись с символической покупки резиновых сапог и телогрейки, заканчивается поеданием вареной в кожуре картохи из рук туберкулезного зека. Сцены в тюремной туберкулезке сильно театральные не в лучшем смысле этого слова. На публику в них не только монолог по мотивам песни Высоцкого о девушке из Кюрасао, что понятно – молодой зек именно исполняет и именно для публики – сокамерников и залетной москвички. Сильно на публику – ту, что в зрительном зале – преувеличенные театральные интонации и акценты, изможденные потные тела и гнилые бинты, эффектно подсвеченные профессионально поставленным светом и подчеркнутые умело спланированными мизансценами. Все вместе выглядит так, будто персонажи фильма по ходу дела побывали в театре.

Деятельная любовь героини Ксении Раппопорт кажется мне не только более бессмысленной, чем побелка бордюров во время ливня, но попросту жестокой, продлевающей агонию туберкулезников в заплеванной ядовитой тесноте их больничной (пыточной) камеры. Поэтому совет жить легче, данный столичной оперной приме местным, извините за невольный каламбур, опером – бывшим зеком, раскрашенным синими татуировками с головы до ног, кажется более чем полезным. Жить легче, т.е. даже не сегодняшним днем, а настоящей минутой – один из способов жить мире, в котором есть только миг, а остальное призрачно: деньги, бытовое благополучие, семья, карьера, слава, даже собственное имя легко растворяются в снежном тумане Юрьевска. Зато весело и легко.

Серебренников обозначает и другой выход, другой способ жить, растворившись в воздухе Родины, т.е. избавившись от бесов одержимости: пустить на место бесов ангелов. Вместо церкви без Бога с суетливым мерзким попом, у которого на шее мобила, а в руке калькулятор – Бог без церкви с ангелами, пронзительно поющими в морозном воздухе среди физической и душевной разрухи.

По-честному, не хочется ни такой легкости, ни такой благости.
Необходимость выбора между материальным и духовным, о которой серьезно заявляют Серебренников с Арабовым, кажется наперсточной разводкой, в которую веришь только под гипнозом разводил. Особенная стать России, видимо подразумевающая подобный жестокий выбор – это, конечно, национальное достояние, но хочется уже сдать эту стать на хранение в музей. Отчаянно хочется уже чего-нибудь более умеренного, без крайностей, без экстремального выбора, без «или», но с «и». Чтобы если уж и не хорошо и весело, то хотя бы хорошо и не тоскливо.